Вадим Егорович, обнажив прокуренные зубы, выдохнул:
-Вот так-то, Вадим Егорович, дожился…
Пошел медленней. Ноги, налившиеся тяжестью, гудели, но шли проторенной дорогой к дому. Сколько себя помнил, в таком состоянии он пребывал впервые.
Не скоро он войдет в двери храма, и не скоро услышит пение церковного хора. Спешить, в конце концов, не имеет смысла: дома его никто не ждет, супруга уехала на три дня к теще. Все прошедшие ночи похожи- они мучают его головной болью. Много боли- много душевных страданий. Много страданий- много неприветливых лиц вокруг, угрюмое настроение. /Может у всех голова болит?/.
“-Как глупо жить, зная, что все отмерено тебе заранее…Что ты, мелкая вошь, которая рано или поздно умрет и заберет свои глупые мысли, как и желания, с собою”. Такие мысли имели свой хлипкий, но для него надежный фундамент, эпизод, имевший место три месяца назад.
В тот летний день едва закончился сенокос, Вадим Егорович не смог удержаться от соблазна выпить и закусить. Целый день в поле, голодный, а тут и вареники с вишней, и капуста с мясом, и сало и водка…О том, что он постится, он вспомнил, когда, отяжелевший от еды, поднялся на ноги. В ту секунду как будто холодной водой окатило: “Да как же это я так?..”
Степка, старый друг и явный безбожник, пьяно икая, с готовностью подставил ему плечо:
-Я сегодня, Вадим, у тебя за поводыря в “пустоши”. Вести за собой буду… Давай, друг песню споем…
Вадим Егорович рванулся заплетающимися ногами вперед к дому, а позади -Степка все сыпал песней, вперемежку с отборной бранью.
Он ходил, как годы назад, в церковь, но не мог, не смел поднять глаза на священника, который будто просвечивал его рентгеном. “-Понимает!.. Он не зря в нашем приходе столько лет. Все понимает, но ждет от меня слова”.
…Первые капли летнего дождя навевают скуку и тоску, которая ему так несвойственна. Откладывать исповедь вряд ли разумно. Он- верующий человек, и раз с ним случился конфуз -он должен, нет, он обязан, искренне покаяться и испросить у батюшки прощения.
“-Дед мой, имя и фамилию которого ношу, был верующим, истинно верующим человеком так неужели я…”
Когда он подошел к батюшке и начал лепетать о том, что, дескать, кается в несоблюдении поста, и что на то, есть причина, он застыл, увидев разгневанное, покрывшееся багряными пятнами, лицо отца Николая.
-Грешен! Хорошо, что понимаешь грех свой! Накладываю на тебя епитимью до ноября месяца. Иди. Молись и кайся в грехах.
-Но батюшка ведь я искренне каюсь, ведь я…
-Бог слышит всех, и тебя услышит…Уходи и до ноября чтобы я тебя не видел.
-Я…-Вадим Егорович пытается произнести, но батюшка перебивает его.
-Его храм в душе твоей. Помни. Уходи.
Вадим Егорович, бледный, как набедокуривший мальчишка под негодующий взгляд священника, уходит. Разве мог он найти слова оправдания, которые могли смягчить священника? Нет, вряд ли. Тогда что, нужно было соврать? Произнести, что, мол, не грешен и, вкусив “крови” Христовой, продолжать жить дальше?
Обида, злость все это сплелось, захлестывая его существо. Он не спал, переживал, приходил к воротам церкви в надежде переговорить, объясниться с отцом Николаем…
“-Одно дело отмаливать свой грех, другое дело, что батюшка запретил мне войти в двери храма до ноября. Так не должно быть! Это неправильно”.
Но, каждый раз увидев глаза священника, взгляд строгий, праведный, он, опустив голову, уходил, как побитая всеми собака. Дома он слышал слова жены еще больней ранившие его душу:
-Да брось ты переживать. Свет клином сошелся на твоей-то вере?
-Не тронь! Слышишь? Не тронь веру и церковь, тебе этого не понять.
-Да неужели? Да знаешь ли ты мой дорогой, что бабы о твоем отце Николае, говорят? А я скажу: что кобель он тот еще, да водку пить мастак, вот Нюрка, та, что с мужем разошлась, все с ним, да с ним, а ты все о вере…Дурак ты, Вадим…Лучше бы семейными делами голова у тебя болела. Лучше бы о лишней копейке для семьи подумал…
Вадим Егорович отмахивался от греховной болтовни, наливаясь нездоровым багрянцем. Проходят дни, недели, до ноября- рукой подать. Слякотная, окутанная туманом осень. Неприветливо выглядит река в это туманное утро. Полное раздумий и горьких минут невольных сожалений утро. Туман стелется по земле, и, поднимаясь все выше, достигает маковки церкви, колокольни...
Позади лес с его сырым и тоскливым одиночеством. Позади- дом покрытый старым, израненный ненастьями шифером. Сырость пронизывает Вадима Егоровича до костей, но он идет к месту, без которого не может жить. Это место, без которого не только нет жизни, в этом месте его душа нашла то успокоение, которое он когда-то искал в водке. В окнах церкви он заметил слабый, едва видимый, отблеск света и остановился в растерянности.
“-Кто в такую рань может находиться в храме? Батюшка? Нет, он ранее семи утра не приходит, неужели воры?”
Осторожно, крадучись он дергает ручку входной двери и понимает, что там действительно- чужие. “-Взломали? Сволочи, ну уж я вам сейчас…”
Под ногой весело стукнулись друг о друга пустые стеклянные бутылки. Наощупь он приподнимает одну из них и при тусклом свете лампадки читает: Вино “Яблочное”. Там в глубине церкви, там что-то происходит, и его мозг, понимает, что все, что он увидит, будет для него страшным открытием.
“-Нет надобности тебе это видеть. Уйди и захлопни за собою дверь”, -уговаривает себя Вадим Егорович.
Но он не может. Он не в силах преодолеть себя, свою веру…
Впереди, там, за алтарем, он видит сцену: пьяный отец Николай, сидя допивает прямо из горлышка вино, а рядом с ним спящая женщина.
То, что он замечает при свете свечей- самая наихудшая из неожиданностей, и она сметает на своем пути все преграды. Внимание раздвоилось: он ждал, что увиденное исчезнет, растворится, чтобы все, что ему померещилось, не повторило дикий сон. Но он понимает, что ничего не исчезнет, и, напрягая зрение, он будет смотреть, и ненавидеть…/за что?/ Он будет стоять, кусая губы, сжимая до боли кулаки, а потом…
Он не стал тормошить батюшку, не стал кричать: для этого у него едва ли хватило бы сил. Все его тело стало камнем, тем камнем, что сможет научить других, жить по иным порядкам. Или…убить себя, других…
“-Как же так! Меня, за мою вину, лишил возможности бывать в церкви, а сам…устроил пьянку и ее привел за алтарь…Да что же это такое, Господи! Да как он посмел…здесь, у придела?”
Злость, поднимаясь волнами, поднимает в нем бурю, отключая разум, уступая место жгучей ненависти и безумству. Темная пелена застилает глаза, а вокруг все становиться мертвым, черным. Вадим надвигается мощной тенью, и, схватив большой, бронзовый подсвечник, бьет священника. Раз, два….
Он слышит крик проснувшейся женщины /Нюрка. Не ошибалась его жена/. Он видит ее глаза- сначала сонные, вслед, безумные, одурманенные алкоголем, такие же, как и у него, а еще в них он видит грех, грех…
Отбросив теперь ненужный подсвечник, Вадим Егорович, уходит. Он не смотрит на дело своих рук, зачем? Впереди, там, в темных углах он сейчас видит зловещие тени, что как ему видится, проступают на пропахших грехом стенах.
Выйдя из дверей храма, он застывает: “Как же это я? Неужели и церковь необходимо сжечь, чтобы очистить ее от скверны. Да за что, Господи, мне такое?”
Вадим Егорович еще долго стоит у дверей храма, говоря с собой, с Ним, с тем миром, что только что ему открылся. Когда кто-то тронул его за локоть, он неожиданно вздрогнул. На его лице ни кровинки, а голова- славившаяся кудрями и немыслимым в его возрасте смолью волос, была седой. Кто-то ахнул, кто-то закричал, а кто-то истово перекрестился. Оглянувшись на открытую дверь храма, он усмехнулся и тоскливо произнес:
-Очистил я храм. Батю…Тот кто говорил с нами от имени Бога, наказан. Накажи и меня, Господи! Во имя Отца и Сына и Святого духа!
Наверное, когда прозвучало последнее слово, все кто сейчас у дверей церкви, могли произнести вслух: “Я слышал/а/, как стучали сердца многих…”
Только Вадим Егорович, не обращал внимания на стук сердец, он был всецело поглощен своими мыслями /своими ли/. Теперь для него все кончено…Так ему казалось. ….В зале суда было столько людей, сколько небольшой судебный зал смог вместить. Всех желающих, конечно, не вместил.
Когда судья, поправив очки, зачитала приговор и, стоя перед жаждущей ее слова толпой журналистов, негромко произнесла:
-Пострадавшая сторона не имеет претензий…Мы сочли долгом сформулировать и определить решение именно так, потому что Вадим Сироткин- верующий человек раскаялся. Для нас нет более весомого аргумента в его оправдании, чем его раскаяние…В остальном…все на его совести.
И едва она произнесла эти слова, как раздался похожий на дуновение ветерка вздох: Осанна!
Зал привстал в одном порыве, прославляя ее, хрупкую, седую женщину в потертой мантии. Прославляя Спасителя, давшего сегодняшнему судебному решению Свое благословение, а может, воздав должное Его справедливости, или жалости к Вадиму Сироткину…
“-Оправдан! Да что же это, Господи? За что меня оправдали, ведь я чуть не убил человека” -он рыдал, и многим это было понятно: пережил мужик столько...
Кроме его самого никто не знал, что слезы не от того, что оправдан, а от того что он наделил себя полномочием судить.
Когда утренняя заря зажигает купола храма, когда колокольный перезвон несется над провинциальным городком, Вадим Сироткин истово крестится и шепчет: -Спасибо Тебе, Господи! Прости меня, Господи! Помилуй меня, Господи!
И…искренне кается…
Джерело: http://авторский |
